его ударило.
– Благодарствую, Ефим Григорьевич. Трата времени велика.
Отойдя со старостой на чистую половину, наскоро объяснил, какие лесины пилить для парового котла, в двух словах насчет соседей. (А что спрашивать, сам не наслышался ли о каждом за четыре года?) На крыльцо и в седло.
Конь взял высоким, пружинящим галопом. Через поле, мимо брошенной усадьбы Аудерского – тут бы и сделать дом-пансионат для престарелых, да все руки не доходят… Хотя о чем он думает, избегая главного? Давно старался от этой мысли отделаться, но там внутри, на задних дворах сознания, она постоянно.
Не задалось. Только месяц было обоюдной любви. И словно отрезало, когда начал школу для ребят. Недоверчивый взгляд, удивление, сутки за сутками ни слова.
– Что ж ты все молчишь, Лиза?
– Для того, что стану вздор врать, тебе наскучит. Гораздо умен.
Твердо отказалась учиться грамоте. Из гордости – сначала он подумал. Но позже выяснилось, что не так.
Почти незаметную усмешку он стал замечать, когда разговорится в ее присутствии. Будто она прозревает неправду в нем, какую-то незаконность, фанфаронство. Будто женственность как высшая мудрость природы дает ей понять тщету и мелкость его желаний. (Но ведь не мелки же они! Ни в коем случае не о себе он радеет – уйдет в сторону, откроется, в конце концов объяснит все потом.)
Так или иначе был он ей мил, когда увидела, что новый барин в отличие от Смаилова не сладострастник-распутник, изверг-мучитель, карточный игрок и охотник. А стал выказываться сверхчеловеком – все оборвалось. Уже года полтора он чувствует, что ласки его ей не в радость. В последние же месяцы под разными предлогами и совсем стала в близости отказывать: нездорова, устала, да не тот день и грех.
Конь уже шагом. Забелелась стена.
Навстречу тропинкой фигура.
– Алексей?..
– Я, Степан Петрович. Дозвольте отлучиться. К старосте зван на грибы. Ребята спят.
– Да-да, иди.
Вспомнилось, что завтра праздник, какой-то очередной «Спас» – не грибной ли?
Актер уже уходил, растворялись во мраке копна светлых волос, светлая рубаха.
Вдруг самого сбросило с коня.
Алексей на грибы к старосте! И там Лизавета. Неужели свидание?
Сжались кулаки, скрипнули зубы. Броситься вдогонку, схватить, сокрушить?
Шагнул вперед. Остановился – с ума сошел, дурак! Даже если бы и в самом деле, какое право…
Не говоря уж о том, что невозможно. Не такие люди. Это как Земле упасть на Луну. Как мокрая сухость. Противоречит законам природы.
Но любовь, чувство – это вполне может быть. Перехватил же он с полгода тому Лизаветой брошенный на Алексея взгляд – так на него самого никогда не смотрела. А тот заикается, когда она рядом, хотя учитель и дикции, и акции.
Прежде этому можно было не придавать важности, а теперь оно объясняется.
И если он по-настоящему человек…
Схватился за горло. Как же он проведет эту первую ночь, уже понимая? Как не стонать, догадываясь, что не он, другой обнимет белые плечи, станет целовать глаза – то темные, то голубые?
Давно это все накапливалось и вот пришло.
В отчаянии, кусая губы, заходил взад-вперед.
Значит, опять одиночество.
Упал в колючую стернь, перекатился, царапая руки, лицо. Почему? За что ему такая судьба?
Вскочил.
Бежать!.. А куда?.. От этого не убежишь.
Опустился на сухую комковатую пашню.
А есть, наверное, за что. Кража хотя бы. Столько унес из своего времени, не лично им добытого. Впрочем, разве он вообще добывал что-нибудь там, в начальном периоде своего бытия? Постоянно в полусне. Подтолкнут – шагнет. Выучили его, переходил с другими с задуманного проекта на проект пассивным исполнителем, вечным иждивенцем. Однако при всем том в восемнадцатый век явился гордо. Словно зрячий в страну слепых.
Катились минуты, он сидел, вспоминая. Много, много их было – моментов, когда небрежно, свысока третировал тех, кто на двести пятьдесят лет младше. И когда из острога бежал, и с разбойниками, со Смаиловым, Аудерским. Как ведь распетушался, какого Зевса-громовержца играл, характер показывал. Или здесь, в имении. Разве он не высший авторитет – незаслуженно? Свою силу и знания едва не начал ставить себе в заслугу. (Но какие знания, если отнять, что из будущего принес?) Спасибо, что еще не присвоил стихов Пушкина. Пожалуй, эффектно было б – на приеме у матушки-государыни отставить этак ножку, руку вперед и – «Навис покров угрюмой нощи…».
Вот за это – за равнодушие там, в Мегаполисе, за комедиантство тут, в эпоху «Екатерин Великия».
Поднял голову.
Да, мой милый, умнее надо быть, скромней.
Итак, снова без любимой, без семьи. Одно лишь остается – исполнение долга. В этом, правда, тоже величие. Причем странно доступное всем на земле.
Всплыла луна. Будто голубым, светящимся пеплом засыпалось широкое поле. Невдалеке брошенный конь встряхивался, звякал уздечкой. На усадьбе, погруженной в сон, тишина.
Вздохнул глубоко.
Но ведь в прежней, холодной, пустой жизни не было у него мучений отвергнутой любви.
И может быть, эта режущая боль – тоже счастье?
Лето-зима, лето-зима. Еще прибавила блеску северная столица Санкт-Петербург. Входили в моду у дам короткая талия и тюрбан. Посланник Франции маркиз де ла Шетарди с дипломатическим багажом привез шестнадцать тысяч бутылок шампанского, оно понравилось при дворе. Привыкали также пить кофе, конфетами угощаться. По небедным домам на столах новинка – самовар. Генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин обдумывал вселенского размаху план – Оттоманскую империю уничтожить (турков вовсе из Европы долой), создать Греческую, с великим князем Константином на престоле. Потемкин же в качестве «главного командира Новороссии», кто «степи населил, устроил», распорядился художникам ставить на юге декорации городов и деревень – чтоб издали будто настоящие. Матушка-царица, желая Дашкову успокоить, предложила ревнивой к славе подруге юности председательствовать Академией наук и искусств, в ответ получивши досадливое: «Назовите меня председательницей ваших прачек!» Ходили гнусные наветы на государыню, будто она – сама чужой, нерусской крови – убила ради власти двух законных императоров: мужа и молодого Иоанна Антоновича. Тут уж приходилось Шешковскому, старичку, в подвалах Тайной канцелярии с помощью дыбы и раскаленных клещей усовещивать клеветников.
Бухнуло над империей, словно в колокол, еще два года. Подходил к зениту золотой Екатерининский век.
Нехороший день. Нет у него теперь любви к воскресеньям.
Плотно набитая делами неделя проскакивает мгновенно, едва успеваешь вдохнуть. А воскресное время – обуза. Тщишься избыть, а все далеко и далеко до вечера.
Неожиданно оно получилось. Ребята стали девушки и юноши. Влюбляются, ссорятся, дружат. Их тянет к самостоятельности, уже не осаждают учителя со всех сторон. Читки пришлось отменить, плохо слушают, записочки из одного конца зала в другой. Больше у них интереса стало самим жить, чем про иную жизнь. А в праздники компаниями в
